Худшая версия себя Политолог Денис Греков — о том, как россияне привыкли предавать себя ради выживания

Когда с помощью ресентимента пробуют объяснять гитлеровский нацизм, забывают, что это симптом, а не причина. Конечно, в Германии веймарских времен тоже были свои «лихие 20-е» после «величайшей геополитической катастрофы». Однако это лишь верхушка айсберга. Глубинные же причины возникновения и победы нацистской идеологии подробно описала Ханна Арендт в «Истоках тоталитаризма» — как социальные и исторические особенности развития немецкого общества шаг за шагом создавали социальные формы мышления, на которые нацизм смог опереться в своем становлении. А послевоенный ресентимент, на волне которого состоялся приход масс в немецкую политику, оказался лишь важной прививкой к уже проросшему побегу.

Стоит помнить об этом в попытках объяснить вторжение России в Украину и реставрацию фашистской идеологии только через имперский комплекс неполноценности «Путина и Ко» и коллективную «веймарскую» травму постсоветской России. Хотя псевдоисторический монолог Путина о начале войны и полон этим до краев, попытки через него объяснить воздействие пропаганды на население России будут поверхностными. Начинающие документалисты из Украины недавно расспрашивали меня, почему россиян не переубеждают ни слова их украинских родных, ни фотографии или видео с места событий. Мне показалось, что они не были готовы принять мое объяснение. А оно вот в чем заключалось.

Как работает пропаганда? Она создает в сознании человека «машину» для производства нужной интерпретации реальности. Но такая штука не ставится на пустое место. Она устанавливается на уже существующие в этом сознании социальные формы мышления, сопряженные с экономическими, социально-антропологическими и политическими особенностями общества. Получается система, которую не может пошатнуть какое-то количество противоречащих ей фактов. И уж точно она не меняется сразу. Чтобы эта система перестроилась и позволила человеку иначе видеть действительность, между интерпретацией и объективной реальностью должна возникнуть непреодолимая пропасть. Когнитивные психологи знают, что мышление защищает свои механизмы объяснения реальности, пока возможно. Вот почему жертвы пропаганды склонны игнорировать любые противоречащие принятой картине мира факты, пока возможно жить, ничего не меняя.

Российская пропаганда — явление не случайное, а связанное с нашей историей. Она опирается на существующую «психоэкономию» сознания «среднего россиянина». А из всех базовых социальных форм мышления в России, на которых основана механика пропаганды, наиболее важен военный цинизм, описанный Слотердайком, — «коллективная мораль самосохранения».

«Мораль самосохранения» диктует первичность коллективного физического выживания перед этикой. Отсюда — обесценивание индивидуального и анти-субъектный социальный порядок.

Это мораль масс в состоянии войны или беды, но не индивида. Надо ли говорить, что российское общество, начиная со времен московского княжества, было массовым, иерархичным и милитаризованным? Как еще говорят, патриархальным. Внутри такого общества маркером «свой-чужой» служит особая воспроизводимая травма, готовность под воздействием «морали самосохранения» отказаться от себя в общих интересах. Границы между личностью и массой «своих» здесь не существует.

Уже при Иване Грозном на этой основе сформировалась и парадигма господства, в рамках которой служение — не простая лояльность, а принесение в жертву собственной личности ради Бога, государя и государства. Которые отныне и представляют собой общее благо. Переписка Грозного с Курбским это прекрасно отражает. Это все затем легло в основу крепостного права, общинности и самодержавия.

В сталинском СССР коллективная травма от «морали самосохранения» закрепилась в институтах. Был создан ГУЛАГ, уничтожавший не столько инакомыслие, сколько индивидуальное сознание. Массовая советская армия, которая первым делом дегуманизировала собственный личный состав. В то же русло укладывались все «вторичные выгоды» от ужасов голодомора, коллективизации, этнических депортаций и большого террора. Это не только попытка ради селекции «хомо советикус» уничтожить большие массы «классово чуждых элементов». Строилось общество, основанное на системной ломке любой независимой субъектности. Психологическая травма индивида, оправдывающего для самого себя расчеловечивание и пытки ради «блага народа», закреплялась в самой структуре государственных институтов.

Прошедший немецкий концлагерь австрийский психолог Бруно Беттельгейм на собственном опыте сформулировал основные принципы ломки субъектности через травматизацию:

• заставить человека заниматься бессмысленной работой;
• ввести взаимоисключающие правила, нарушения которых неизбежны;
• ввести коллективную ответственность;
• заставить людей поверить в то, что от них ничего не зависит;
• заставить людей делать вид, что они ничего не видят и не слышат;
• заставить людей переступить последнюю внутреннюю черту.

Узнаете? Беттельгейм же указал и конкретные задачи применения этих принципов:

«Кроме травматизации гестапо использовало чаще всего еще три метода уничтожения всякой индивидуальной автономии. Первый — насильственно привить каждому заключенному психологию и поведение ребенка. Второй — заставить заключенного подавить свою индивидуальность, чтобы все слились в единую аморфную массу. Третий — разрушить способность человека к самополаганию, предвидению и, следовательно, его готовность к будущему».

На территории Империи насилие всегда было основой технологии господства. Произошедшее в Самашках в 1995 году различимо уже в толстовском «Хаджи-Мурате» времен кавказских войн XIX века:

«Аул, разоренный набегом, был тот самый, в котором Хаджи-Мурат провел ночь перед выходом своим к русским.

Садо, у которого останавливался Хаджи-Мурат, уходил с семьей в горы, когда русские подходили к аулу. Вернувшись в свой аул, Садо нашел свою саклю разрушенной: крыша была провалена, и дверь и столбы галерейки сожжены, и внутренность огажена. Сын же его, тот красивый, с блестящими глазами мальчик, который восторженно смотрел на Хаджи-Мурата, был привезен мертвым к мечети на покрытой буркой лошади. Он был проткнут штыком в спину. Благообразная женщина, служившая, во время его посещения, Хаджи-Мурату, теперь, в разорванной на груди рубахе, открывавшей ее старые, обвисшие груди, с распущенными волосами, стояла над сыном и царапала себе в кровь лицо и не переставая выла. Садо с киркой и лопатой ушел с родными копать могилу сыну. Старик дед сидел у стены разваленной сакли и, строгая палочку, тупо смотрел перед собой. Он только что вернулся с своего пчельника. Бывшие там два стожка сена были сожжены; были поломаны и обожжены посаженные стариком и выхоженные абрикосовые и вишневые деревья и, главное, сожжены все ульи с пчелами. Вой женщин слышался во всех домах и на площади, куда были привезены еще два тела. Малые дети ревели вместе с матерями. Ревела и голодная скотина, которой нечего было дать. Взрослые дети не играли, а испуганными глазами смотрели на старших.

Фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена и мечеть, и мулла с муталимами очищал ее.

Старики хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения».

Опричнина времен Грозного или публичные казни и массовая ссылка на каторгу времен подавления польского восстания в XIX веке — лишь мрачное предсказание сталинского расстрела в Катыни, террора и депортаций в Сибирь. Описанные Беттельгеймом принципы также дают понимание природы насилия в современной нам Буче и ранне-большевистского террора в Петрограде, зафиксированного Зинаидой Гиппиус:

«Недавно расстреляли профессора Б. Никольского. Имущество его и великолепную библиотеку конфисковали. Жена его сошла с ума. Остались — дочь 18 лет и сын 17-ти. На днях сына потребовали во “Всевобуч” (всеобщее военное обучение).

Он явился. Там ему сразу комиссар с хохотком объявил (шутники эти комиссары!) — “А вы знаете, где тело вашего папашки? Мы его зверькам скормили!”.

Зверей Зоологического сада, еще не подохших, кормят свежими трупами расстрелянных, благо Петропавловская крепость близко, — это всем известно. Но родственникам, кажется, не объявляли раньше.

Объявление так подействовало на мальчика, что он четвертый день лежит в бреду. (Имя комиссара я знаю)».

Травматизирующий террор — инструмент уничтожения или изгнания всего индивидуального.

Чем больше обособлена и человечна «человекоединица», тем больше она отторгается.

Получившееся советское общество легко претворилось в тоталитарное государство. Его основной идеей как раз являлось полное уничтожение личности как независимой и самостоятельной единицы — режим претендует сам стать личностью каждого. Поэтому любое индивидуальное сознание, независимая субъектность — его главный враг. «Мы покончим с независимостью даже шахматной игры». Конечно. Но советская пропаганда не изобрела террор, а лишь нормализовала его, как и сейчас — российская.

Вот так парадигма построения государства на лишении субъектности глубоко укоренилась. Сейчас это не что иное, как «вертикаль власти». Она может быть мягкой, через навязывание господдержки при искусственном снижении уровня жизни, через увеличение зависимости от государственных подачек, устроенное средствами пропаганды социальное давление. Но может быть и в разной степени жесткой. Когда кого-то ломают ради карьеры внутри системы, или судят по «превышению самообороны» за случайное убийство пьяного абырвалга, ворвавшегося в дом, где живет его семья, например. Или же когда пытают в колонии, чтобы сломать. Это все — элементы лишения субъектности.

Особую роль в закреплении травмы сыграла и Вторая мировая война. В советской историографии она называлась Великой Отечественной. Сейчас она занимает центральное место в государственной работе по формированию «правильной» исторической памяти. Образ полного отказа от себя ради войны, несущей выживание народу, — ключевая конструкция в легитимации «морали самосохранения». Все эти «можем повторить», одевание детей в военную форму или, как сейчас, буквы Z — вовсе не пустые лозунги. Это маркеры активации травмы от «морали самосохранения» в сознании индивида.

Главный термин антиукраинской пропаганды «денацификация» неслучаен. Любое самостоятельное сознание, которое не готово ради интересов системы жертвовать своей субъектностью, воспринимается как чужое-враждебное. А если оно еще и обладает некой национальной идентичностью, то оно, конечно же, нацистское. Просто потому, что нацисты для них — все, кто обладает иным по отношению к ним чувством общности. «Денацифицировать» Украину в их понимании значит установить там массовый тип субъектности, который характерен для России. То есть сделать украинское общество таким же аномичным через предательство себя ради выживания.

Но Путин и прочие стейкхолдеры этой системы — сами результат той же травмы. Их субъектность, этика и эмпатия замещены характеристиками занимаемого в структуре места. Их мышление — исполнительный механизм государственной машины, с которой они срослись. Государство и есть для них собственное Я — жизнь, бизнес, смысл. Их личная травма говорит через это государство.

Поэтому большая ошибка считать, что российский обыватель поддерживает войну из-за пропаганды. И даже — что он ее поддерживает. Травмированному «моралью самосохранения» обществу война психо-экономически необходима. Индивид не может нащупать границу между собой и государством. Российское общество само есть война, которая идет уже несколько сотен лет. Пропаганда только обслуживает и воспроизводит статус кво. В России каждый прекрасно знает, что пропаганда лжет. Никто и не собирается ей верить, кроме самых недалеких.

Но для многих пропаганда — это «сигнал», официальная версия себя, которую надо разделить с другими ради блага «царя и Отечества».

Они надевают ее, как деловой костюм, а ничего другого у них просто нет. И страшно стоять одиноко. Ведь тогда тебя заметят.

Поэтому, если это будет возможно, и мы захотим что-то в России изменить, надо в первую очередь обеспечить прерывание всех механизмов воспроизводства коллективной травмы. Нужна большая работа с исторической памятью, независимые институты ее сохранения, проживания и прощения. Программы по терапии травм войны и ПТСР в обществе, которые бы прервали их воспроизводство. Формирование культуры психологической гигиены и самопомощи еще со школы, систематичная борьба с абьюзом и обесцениванием. Абсолютная нетерпимость в отношении любого семейного насилия. Обязательная психологическая супервизия для чиновников и сотрудников силовых ведомств. Ну, и, конечно, реальная сменяемость власти. Без этого в России невозможно восстановление индивидуального сознания и формирование гражданского сообщества. Но на это уйдут десятилетия, и уже понятно, что будет очень плохо.