«Здесь Росгвардия не положит людей на концерте лицом вниз» Вера Мусаелян и Евгения Попова — о жизни музыкантов, покинувших Россию

Автор и продюсер Рома Либеров выпустил фильм-концерт «Мы есть!» (We exist!). В нем российские музыканты, покинувшие страну после 24 февраля 2022 года, поют по всему миру: в Нью-Йорке, Тбилиси, Берлине, Белграде, Праге, Монреале и других городах. В Черногории выступила аккордеонистка Евгения Попова, а в Испании вместе с группой «АлоэВера» спела Вера Мусаелян. В России девушки концерты больше не дают, но не осуждают тех, кто продолжает это делать.

Музыкантки Евгения Попова и Вера Мусаелян рассказали «Гласной», как русскоязычному исполнителю пересобрать свою жизнь за границей и почему не стоит требовать от артистов героизма.

Прошло почти два года, как вы покинули Россию и оказались в чужих странах. Жизнь пришлось отстраивать практически с нуля. Сейчас, оглядываясь назад, вы не задумываетесь, как вообще очутились в этой точке?

Вера: Мне кажется, что сейчас любая новость вызывает такой вопрос. Он касается не [исключительно] моей частной жизни, а того, куда повернула наша история в целом. Особенно если на глаза вдруг попадается ролик про 2010–2012 годы. Так что да, у меня периодически появляется этот вопрос, бессмысленный и риторический.

Женя: У меня не было вопросов по отношению к самой себе — как я, артистка и музыкантка, оказалась в этой точке. Мне было в целом непонятно, какого черта [происходит]. Но я просто не имела права тратить много времени на размышления про саму себя, иначе потеряла бы многое из того, что у меня есть. Я могу либо действовать, если есть энергия, либо отдыхать и набираться сил, но не бесконечно рефлексировать.

Жень, а почему так? Можешь рассказать, почему ты уехала и как отъезд повлиял на твою карьеру музыкантки?

Женя: Я играю на аккордеоне и фортепиано, пишу музыку. В России много выступала, играла в театре и преподавала, наверное, с 20 лет. Это меня очень поддержало, когда я переехала: почти все мои ученики покинули Россию, мы занимаемся онлайн. Здесь я уже добрала [учеников, которых учу] офлайн. Не хранить все яйца в одной корзине оказалось очень хорошей тактикой. Это помогло удержаться на плаву финансово и морально в первое время.

Я уезжала с семимесячным младенцем, поэтому было не до того, чтобы [размышлять], как же я, музыкантка, оказалась в этой точке.

Все, о чем я могла подумать, было: «Твою мать, что же делать? Как закрывать бытовые вопросы, какие теперь правила игры?» Когда решили уезжать, я понимала, что подумаю о себе потом. Осознавала, что происходит ужас и мне нужно оказаться снаружи, чтобы дальше [предпринимать шаги]. Сработал материнский инстинкт и чувство ответственности за ребенка.

Я и мой партнер стали искать билеты в тот же день, 24 февраля. Мы думали, что уезжаем на пару недель, что [военные действия в Украине] это какой-то бред, абсолютное зло, так не может долго продолжаться. Мы же люди — сейчас разберемся. Подгузники в чемодан покидали и поехали. И вот во что те две недели превратились. Так и идут.

Аккордеон с собой забрали или он остался в России?

Женя: Аккордеон мы потом перевезли из России с другими вещами, пока это еще было возможно. Здесь я купила еще один и фортепиано. Но первые несколько месяцев было совсем не до игры. Все время уходило на выстраивание рутины. В новой стране ты начинаешь с базовых потребностей, не закрыв которые невозможно фокусироваться на искусстве.

Вера, вы тоже уезжали «на пару недель»?

Вера: Я сейчас слушаю ваш разговор и понимаю, что не могу вспомнить. Мы столько раз умерли и родились заново за это время, что кажется, будто наш отъезд был так давно, как в учебнике истории.

Мы (музыканты группы «АлоэВера», — прим. «Гласной») довольно давно поняли, что все идет в пизду, потому что раньше, чем какие-либо [другие российские] группы, столкнулись с запретами на концерты. Но у меня не было мысли сразу уезжать из России. Я думала, что останусь, пока могу делать хоть что-то.

Наверное, последней каплей стала отмена нашего большого концерта в Москве меньше чем за сутки. Когда нам все-таки удалось поговорить с сотрудниками клуба, те сказали, что к ним приезжали из органов со словами: «Если хоть кто-то проведет концерт “АлоэВера” на ближайших территориях, мы ваш клуб сровняем с землей».

Тогда стало понятно, что играть мы больше не будем. Нет людей, которые готовы взять на себя такие риски. После этого я поняла, что не могу делать в этой стране ничего из того, что хочу. [После 24 февраля] у меня была паника. Когда твой бывший супруг на грани [тюремного заключения], твои концерты отменяют и ты сама где-то на карандаше, то просыпаешься утром и не знаешь, что случится завтра.

Я присутствовала на всех судах Ильи. После оглашения приговора я перестала понимать, как можно дальше просыпаться в этой стране, спокойно пить кофе и на что-то надеяться.

Мы [с группой] уехали не сразу — я даже не помню, в какой момент все-таки собрались. По-моему, это было после сообщения, что к кому-то из блогеров постучали в дверь с обыском. Это не была проверенная информация, но я сильно испугалась. Стало вообще непонятно: какие теперь правила игры? я еще могу здесь существовать или уже нахожусь за пределами?

Практически год я не жила ни в одной стране и ни в одном городе дольше четырех недель. Мы постоянно перемещались, абсолютно не понимая, кто мы теперь и что делаем. При этом за 2022 год мы написали альбом [«Сделаем вид»]. Наверное, вся эта невыносимость и позволила мне выразить в песнях то, что я хотела.

Думаю, если бы была возможность давать концерты, оставаясь при своем мнении [о происходящем в Украине], я бы еще пыталась. Но Россия стала для меня болезненной историей. Ты ходишь и видишь места, где больше ничего не можешь сделать. Вот двор, в котором у тебя больше не будет концерта. Вот площадка, где ты больше не развесишь фонарики, аудитория, с которой ты больше не сможешь говорить.

Как в компьютерной игре — ты двигаешься по карте, но не можешь зайти в какое-то место, потому что оно недоступно для твоего уровня. Я сразу подумала про тех, кто сделал другой выбор. Кажется, у музыкантов из России сегодня два пути: высказаться против войны и уехать или остаться и работать на пропаганду. Но, может, так кажется со стороны. Как вы воспринимаете ситуацию изнутри?

Женя: Некоторые мои друзья приезжают выступать в Россию. Наша дружба от этого никак не пострадала. Для меня они не поднимаются на пропаганде, она их творчество никак не задевает. Они делают это для своей публики, которая не может уехать и которая против войны. Эти концерты — небольшой островок единения внутри пропитанной пропагандой, невозможной, тухлой субстанции, в которой живут слушатели.

Читайте также «Наступил на мир медведь. Я не знаю, как мне петь».

Как актуальная повестка находит отражение в современной женской песне

Мне иногда не хватает какого-то стейтмента, который должен быть, на мой взгляд, озвучен, если ты публичная личность: «Моя позиция такова, я против войны, но я не могу об этом постоянно писать и говорить, потому что…» Ясности не хватает. Но я не имею права никого судить, потому что понимаю, что люди продолжают заниматься творчеством, петь для аудитории. Понимаю людей, которые остались там и не говорят открыто, оберегая себя и близких. Но сама бы так не смогла просто физически. Почти все мои друзья, с кем я работала, и все, с кем я играла, уехали.

Я не слушаю тех, кто работает на пропаганду: не представляю, как и зачем буду это делать. Я знаю только про певца Шамана — мне сказали, он учился с нами в Гнесинской академии. Это довольно мрачно: кажется, вот вы учитесь, все красиво, академизм, а потом — раз! — и такое происходит. Но если в мире осталась крупица чего-то хорошего, лучше я буду думать о ней, а не о том, почему кто-то выбирает работать на пропаганду.

Вера, у вас на лице был такой спектр эмоций, пока Женя говорила…

Вера: Да, но не в смысле, будто Женя что-то неправильно говорит. Я просто размышляю. Мне кажется, мы оказались в ситуации, в которой нет единого шаблона действий. Никто из нас и думать не мог, что такое произойдет. Мы все были в моменте и не то чтобы осознанно выбирали стратегию действий. Как у каждого сформирована психика, какие заложены базовые неосознанные действия, так каждый и поступил.

[Когда я писала пост о военных действиях в Украине] я не думала: «А давайте я буду человеком, который выскажется». Поскольку я ходила на все митинги и не всегда думала головой, во что мне это обойдется, то так и продолжила себя вести. Проснувшись утром и увидев какую-то новость, я первым делом пишу пост.

У меня, если честно, нет никаких вопросов к другим музыкантам, кроме тех, [чья деятельность] касается военной пропаганды. Вот с ними, наверное, стоит поговорить. Но когда ты решаешь, что хочешь стоять на сцене, чтобы люди скандировали твое имя, ты при этом не говоришь: «Вы знаете, а я еще огромной морали человек». Мы все пошли на сцену по разным причинам.

И почему тогда в самый критический, адовый момент, когда никто из нас не знает, как себя вести, мы требуем героизма от людей, которые и до того были, возможно, слабыми, неспособными выразить свое мнение?

Даже среди политиков есть те, кто уехал, чтобы сохранить возможность работать, и те, кто сел, потому что не собирался отказываться от своих слов. Женя говорит, что кто-то поступил правильно, а кто-то нет, а я не могу сказать, что выбрала поведение осознанно. Мы сначала сделали, а потом уже подумали.

Женя: Я просто думаю об ответственности, которую влечет за собой публичность. Есть абсолютно отвратительные вещи, на которые невозможно не отреагировать, будучи публичным человеком. Социальные сети — это инструмент воздействия. И это вопрос выбора: используешь ты их, чтобы просто про себя рассказывать или чтобы параллельно каким-то образом влиять на происходящее вокруг.

Я не имею права осуждать людей, которые не высказываются против войны. Нет одного сценария [как поступить, потому что] нет одинаковых обстоятельств. Но если у тебя миллион или сто тысяч подписчиков, почему ты молчишь?

Что делать музыканту, который не захотел оставаться в двойственном положении и уехал из России? К кому обращаться? Как зарабатывать на жизнь? Стоит ли ждать поддержки от музыкального сообщества?

Вера: Не уверена, что мы показательный пример в этом отношении. Мы всегда были группой, которая абсолютно все делала сама — от написания альбома до поиска площадки, создания рекламы и организации концертов. Сейчас мы проходим тот же путь, что и в России 10 лет назад. Только теперь ты обзваниваешь клубы не в Перми, а в Берлине. Мы не группа хита, которая пишет одну песню, а на следующий день ее все поют. Поэтому я точно, детально знаю, как именно мы пришли от залов на 10 человек до трех тысяч.

Наш главный багаж — это отношения с аудиторией и умение делать концерты. Большая часть людей, которые слушали меня в России, сейчас находится за ее пределами.

По сути, я даю концерты для тех, кто раньше стоял в первых рядах в Новосибирске, а теперь в Берлине.

Ты сомневаешься, можно ли ставить цену в две тысячи рублей за билет, а какие-то люди прилетают на твой концерт в Ереване из Лондона, потратив на это уйму денег. Это очень крутое ощущение.

У меня есть классный мерч с кольцами, есть группа. Часто на эмоциях люди перестают есть, истощаются или переедают — и [первое время после 24 февраля] я делала курс, который помогает людям с этим справиться. В тот момент я была не столько музыкантом, сколько поддерживающим персонажем. То есть я могу жонглировать разными вещами, на которые сейчас есть ресурс.

Вера, в одном интервью вы говорили, что за границей организовать концерт легче, чем в России. Почему?

Вера: Легче в том плане, что к твоей маме не явится полиция, а Росгвардия не положит всех людей на твоем концерте лицом вниз. Я потратила очень много сил на то, чтобы стать востребованным артистом — знать, что на меня ходят, что у меня есть аудитория, что я могу прийти в любой клуб и организовать концерт. И вот только мы забили дату [концерта], по-моему в «Крокусе», как меня всего этого лишили.

И опять начались клубы на триста человек, где ты должен сначала доказать, [что соберешь зал, и тебе говорят]: «Субботу мы вам не дадим, только среду». Ты проходишь через все то же, что и несколько лет назад. В этом отношении, конечно, было много боли, которую я долго проживала.

Но то, что теперь ты спокойно приходишь на площадку, играешь концерт, после которого просто идешь домой, — это какое-то удивительное, забытое чувство.

Наконец-то твой концерт — это просто концерт. Не вызов, не заявление, не боевой клич.

В России в последнее время любое действие вдруг становилось протестом, а я, вообще-то, это не выбирала: я спокойно хотела петь свои песни. В этом отношении в Европе, конечно, легче.

Что бы вы посоветовали делать музыкантам после переезда в другую страну?

Женя: Сложно давать совет. Я могу полагаться только на свой опыт. Сначала мы устраивали маленькие концерты в Черногории, находя русских ребят со своими площадками. На них приходили практически все, кто переехал. Эти концерты были не столько про музыку, сколько про [то, чтобы] посмотреть друг на друга и познакомиться.

В Черногорию продолжают приезжать хорошие, талантливые ребята. Многие хотят петь на русском языке для русскоязычной публики. Однако это хуже продается. Русская публика сначала растерялась и хотела [заводить друзей], поэтому часто ходила на концерты, а сейчас уже раздробилась на «пузыри»: люди нашли работу, [компанию].

Хорошо, если есть возможность что-то взять из местной культуры, учить язык, пробовать писать на нем. Мне повезло, что я не работаю голосом. Мой язык инструментальный, поэтому универсальный. Если слушатель чувствует интонацию, то мы уже разговариваем, можем понять друг друга.

Поэтому мне сложно ответить на вопрос, как работать за границей, будучи русскоязычным музыкантом. Но я могу ответить на вопрос, как работать, будучи музыкантом. Взвесить амбиции, посмотреть по сторонам, понять, что хорошего ты можешь делать в новой среде. Найти, как поддержать себя, чтобы продолжать развиваться.

Вера: Я считаю, что человек с интересами и амбициями разберется, как действовать, где бы он ни оказался — в Нижнем Тагиле или в Черногории. Мы же с вами слушаем иностранную музыку, не понимая ни слова.

За границей я избавилась от иллюзии, что на своем языке могу петь только для русской аудитории.

Давайте начистоту: тексты у [российских исполнителей] далеко не гениальные. На концертах я перед каждой песней простым языком объясняю переводчику [смысл], а он это пересказывает аудитории, и коммуникация складывается просто [на раз-два].

Поэтому я и говорю: можно жить в иллюзии, что ты с песнями на родном языке никому не нужен. А можно посмотреть на это с другой стороны: ты нужен именно потому, что ты другой.

[Когда я жила и выступала в России], то не могла похвастаться, что у меня концерты в Берлине, Париже и Милане, как сейчас. Можно расстроиться, а можно кайфануть от этого.

Насчет того, за чей счет кайфовать. Для писателей и художников в Европе есть творческие резиденции. По ним можно переехать, отдохнуть и поработать над проектом в новом месте, имея стипендию и жилье. Но, насколько я знаю, для музыкантов таких возможностей в разы меньше.

Вера: Наверное, у нас разное представление о стартовых возможностях для музыкантов. В России никто не давал тебе место для репетиций. Ты сам ужом выкручивался, ездил на попутках, ночевал и пел в метро, чтобы снять [студию]. Когда я переехала, у меня не было денег на проезд в Москву из Подмосковья, где я снимала жилье, поэтому приходилось бегать от кондукторов в электричках.

[В Германии] я вижу то же самое — такие же репетиционные базы по почти такой же стоимости, как и в России, мы их арендуем. Только теперь не в Москву приходится ездить, а в Берлин и за проезд — платить, потому что от контролеров так резво, как в России, тут не побегаешь.

Ребятам, которые оказались за границей, еще не состоявшись в России, я бы посоветовала найти примеры людей, у которых получилось. Здесь (в Германии, — прим. «Гласной») достаточно развитое русское комьюнити, есть околополитические организации, которые представляют площадки для маленьких концертов или встреч с аудиторией. Всегда есть к кому обратиться, и при желании можно начать что-то делать, если не сидеть и не рыдать, то есть уже отрыдавши по тому, чего мы лишились.

Женя, а что ты думаешь про возможности для музыкантов в других странах?

Женя: Резиденция дает тебе контакты, площадку, иногда жилье, классную студию, которую ты сам себе не можешь позволить. За то время, что моя подруга-сценаристка была в резиденции в Белграде, она смогла взять передышку, мы сделали проект, а потом она получила британскую визу талантов и уехала.

Вера: Есть еще «Ковчег»* и «Рефорум» — они хорошо помогают, когда ты только приехал на новое место. Об организациях, которые тебе не как музыканту, а просто как человеку помогут, тоже важно знать.

Проект «Мы есть!», который вы сделали с Ромой Либеровым, — это тоже акт взаимоподдержки в музыкальном сообществе или скорее послание внешнему миру?

Женя: Это очень хороший вопрос. Мне кажется, в названии есть несколько слоев. Я бы не уходила в высказывание с надрывом: «Все очень плохо, но я тут, кричу вам через эту тьму». Скорее это про то, что музыка есть и искусство живет, несмотря на то что происходит вокруг.

Вера: Для меня это проект о любви и красоте, но мы не забываем о происходящем и не противопоставляем их [реальности]. Точно нет такого посыла: меня бьют, а я стою, пою про солнце и свет. Но мы будто сконструировали какую-то параллельную реальность, в которой есть свет и любовь.

То есть «Мы есть!» — это реакция на запрос на нормальность. Про то, что мы не должны переставать жить, даже когда идет военный конфликт: ходить на концерты, радоваться, блестками краситься. Я правильно понимаю?

Женя: Мне кажется, этот проект про чистую радость и про то, что она имеет право на существование. Война из контекста, разумеется, никуда не делась. Я просто даю себе возможность на момент остановиться, разрешить себе жить. Вот сижу я, женщина-музыкант, в красном платье, играю на аккордеоне — и мне хорошо. И слушателю, надеюсь, тоже. Мы вернемся к повестке, быту, музыкантским терзаниям, творческим амбициям, но конкретно в эти 2-4 минуты — смотря сколько у кого длится выступление — пусть в нашей жизни больше ничего, кроме красоты, не будет.

* Илья Яшин признан в РФ иностранным агентом.* «Ковчег» признан в РФ иностранным агентом.